Наши ссоры доходили до абсурда:
— Я никогда не приду на твою могилу!
— А я на твою!
Потом ты плакал, обнимал меня и говорил:
— Я приду тебя хоронить...
— И я приду...
Мне было тридцать шесть, тебе сорок. Но мы сохраняли какие-то черты двадцатилетних студентов, живших на съёмных углах и мечтающих о больших свершениях.
— Только смерть разлучит нас...— сказал ты однажды.
Но нас разлучила не смерть, а банальные измены.
Помнишь, выходя из квартиры на первое заседание по разводу, ты остановился в дверях, посмотрел мне в глаза и спросил:
— Ну скажи, что любишь меня. Скажи!
Ты испытующе ждал ответа. Я была готова взорваться слезами и объятьями, но молчала. Произнеси я правду тогда, что бы изменилось? Ничего. Как ничего не менялось в череде безумных ночей последнего года вместе.
— Ты где? — съёжившись от боли и бессонницы, звоню из преисподней своего раскаяния и одиночества.
— Какая тебе разница? Я под небом...
Утром ты приходил смертельно пьяный, ложился в кровать, и я прижималась к твоей спине, как к последнему прибежищу. И знала, что ты не прощаешь, даже когда изменяешь ответно... И на следующий день искала успокоения и жалости у того, кого ты убивал во сне, расчленял, топил и резал. Но он жил. Тот, кто однажды покусился на твою берёзу — на твою жену...
«Ты для меня была как берёза под окном» — и скорбное «была» уже не оставляло шанса... Хотя ты яростно убеждал в обратном:
— Таких, как он, может быть много, пойми! Но твой Мишутка один-единственный, и другого уже не будет никогда! Дура, иди ко мне,— наш секс был похож на горячее раскаяние и на мучительное прикосновение к тому, чем больше не владеешь, но отпустить не в силах...
Протрезвев, ты называл меня блядью и опять говорил, что никогда не простишь. И тут же уговаривал забыть всё и не расставаться...
Адвокат, грустный пожилой мужчина, глядя на наши препирания в коридоре суда, удивлялся:
— Зачем вы разводитесь? Такая красивая пара, такие красивые дети...
Во мне не было ничего красивого, в тебе — тоже, но вместе мы смотрелись интересно, как-то причудливо дополняя друг друга своими странностями.
Ты любил стричься абсолютно голый, и мне нравилась доверчивость твоего тела, отданного на растерзание жене-парикмахеру... Круглый пивной животик, аккуратно сложенное мужское достоинство, по-юношески узкая грудь, белая в веснушках спина и упрямый затылок, который я старательно выстригала машинкой под короткий ёжик. Остатки волос на шее добривались уже в ванной, и ты всякий раз пытался увлечь меня с собою мыться...
С тобой было то, чего не было ни с кем другим,— нет, не безумная страсть, и не родство духовных интересов, с тобой была прожита та часть жизни, которая называется молодостью, и мы худо-бедно осилили безденежье, отсутствие жилья, болезни и сложности воспитания детей. Но не смогли перешагнуть то, что сначала показалось таким безобидным...
Спустя шесть лет, возвращаясь к твоему вопросу, отвечаю:
— Да, я люблю тебя — в том дне, в том году, в той минуте, когда мы стояли в дверях перед разводом. И во всей той жизни, что была нашей...
И почему-то захотелось сказать тебе правду именно сейчас, замешкавшись на прощанье в этих же дверях, таких родных — исцарапанных собакой и детьми, с раздолбанными замками и выдернутой ручкой,— уезжая навсегда из квартиры, где мы клеили обои и тут же торопливо записывали на них телефоны друзей, где брошены старые изношенные вещи, ставшие чужими тебе и мне, и откуда наши мальчишки ежедневно пробегали свой путь до садика и школы...
И пусть мои запоздалые слова будут под стать белизне внезапно выпавшего в день отъезда снега. Приобнявшего стройную берёзу под окном... Берёзу, на которую мы так любили смотреть во все времена года и которая сегодня, как никогда, красивая в чистейшем одеянии, мгновенно тающем и превращающемся в слёзы...
12 октября. 23.04. Такси. По радио: Eros Ramazzotti — Piu Che Puoi — Не со мной, не со мной Ты шум ночной из бездны пьёшь...
