Роман "Гей Чад", отрывок

Чтобы писать дальше, мне надо допрыгнуть до ветки!

Я так решила.

До воооот той!

С капельками дождя.

Ещё!

Мне нужно прыгать выше, чтобы писать дальше.

Но прежде я хочу рассказать о состоянии последних недель.

Улицами иду, не замечая какими, и всё внутри меня. А снаружи пространство не
привязано ко мне. И кажется, ты можешь в нём перемещаться куда угодно. Хоть в Данию, хоть на Ямайку. Куда-то совершенно без названия, по безымянным улицам и городам.

И в магазине это происходит. В «Пятёрочке» взяла не тот кефир, случайную капусту, зачем-то - мармелад.

И снова шла - и не было ни магазина, ни кассира, и все дома стояли, но их присутствие не тяготило.

Здесь можно быть, а можно и не быть. Всё в моей воле.

Прыгнуть!

Теперь до этой ветки.

Если допрыгну, смогу и дальше написать, что было.

*

А было...

три года общения с мужчиной, который женщина.

У меня не было такого опыта раньше. Не было стереотипа, шаблона, всё происходило и удивляло, а я жила в некомфортном перевёрнутом мире. И к этому не привыкнуть, если ты родился обычным.

Мне вспоминался роман Уэллса про страну слепых, где пришедший в эту страну зрячий так и не смог вписаться в чужие законы.

Белое лето

Если бы меня спросили, какого цвета было прошедшее лето, я бы сказала - белого.

Белые ночи, белая водка и белая горячка не имели отношения к белизне июля и августа. Платья невест  - тоже не из этой оперы.

Белым казалось всё, что раскаляло и раскалялось внутри меня, и всё, что обрушивалось в ледяные пустоты невозможности.

Одно белое приклеивалось к другому. Сорокоградусная жара к выцветшим волосам, бессонница к молочной прохладе ванной.

Как-то, присев с подругой на лавочку, мы обнаружили забытые кем-то мраморные лилии. Лилии пахли ландышами, самыми настоящими - была какая-то обманка и сладость в их сахарно-манящих лепестках.

Обманка и сладость...

Да, мы сидели  у нашего дома, загрунтованного под покраску - дом простоял почти месяц альбиносом.

А в подъездах рабочие реставрировали потолки, отчего дети  и псина оставляли в прихожей отпечатки мела: лапки, сандалии, кроссовки.

Малышня приходила-уходила с прогулок, и я впервые плохо контролировала их. Мне показалось, что мальчишки подросли и можно отпускать - не только их, но и себя.

Ведь всё было гораздо серьёзней, чем дом, подъезд и лилии...

Дело в том, что даже танцы этим летом объявлялись только белые. Дама приглашала кавалера - тот соглашался, но убегал в полночь, как Золушка, теряя шлёпанцы...

Некоторые события по прошествии времени хочется закрыть белой бумагой. Если нет ватмана, склеить футляр из множества листов формата А4. И закрыть тот полдень у входа в белую церковь.

Сначала разговаривали на скамейке - тоже белой. И плыли облака. Цвет угадали? Да. С немного золотым отливом. И настроение - до белизны, взрывоопасной словно порох, и сама я нагрелась, как белый карлик в угрюмых созвездиях Вселенной.

Оставался шаг до стены Святой Екатерины, но нам чего-то не хватило, и мы поссорились.

И ты сказал: «Не догоняй, прошу тебя, не надо».

Я сидела, оторопев, а после побежала - две улицы сливались в бледное полотнище от страха: как можно так уйти? Всё-таки догнала.

Ты вырвал руку.  И дальше - не оборачиваясь.

По светофору пошла - на белый.

И внутри как лилия, валявшаяся на скамейке - обманка и умершая сладость.

Сосуды с соком резать? Нет.

Отрезала в тот вечер волосы. Рыбными ножницами.

Половина ножниц была белая, половина чёрная - как инь и янь... Срезала сначала длинно, потом коротко, потом ещё короче.

Такое не закрывается бумагой А4 - слёзы проступают. Лучше цементировать и вешать  амбарные замки паролей, которые никто и никогда не вспомнит.

Август - болела среди белых простыней.

Под белым потолком, с которого текла извёстка - от грёбаной протечки в крыше. И пустота казалась белоснежной, как горные вершины, где снег и мёртв, и ждёт момента удушить лавиной. И отраженье по сетчатке бьёт до слепоты.

Всё лето мне хотелось рисовать невероятное. И ярко!

Но белое было сильней всего - и холст стоял нетронутым.

Мы с Лёшкой просто друзья. Поэтому болтаем откровенно. С ним легко и смешно.

- Вот я чего подумал. О твоём Паше из Москвы. Он голубой.

- Я знаю, - и съежилась, как от удара в живот.

- Ты не обижайся.

- За что обижаться? Такая жизнь. Когда к нему прикасаешься - его аж трясёт. Он убегает от близости с любой женщиной. В Москве спросила Лариску: почему такими становятся? Она пожала плечами: «Не знаю, на вид Пашка брутто. Может, он врёт?» - а в глазах у неё жалость и понимание.

От Лариски он тоже всегда убегал, ни разу на ночь не остался за восемь лет. Даже когда свободны были оба.

И зачем ему врать? Наслушалась я его рассказов про крепкую мужскую любовь, столько наслушалась...  Спрашиваю:

- Сколько у тебя было мужчин?

- И тут собачка завыла, - обычно смеялся Пашка.

Много. Я мельком слышала истории лишь нескольких. И никогда подробно не расспрашивала, я всегда была в этой теме, как чужак в стране Слепых.

Когда спросила, а зачем тебе женщины, Пашка ответил:

- А что б мы без них делали? От них тепло и понимание, от мужиков такого никогда не получишь...

То есть бабы - это сострадающие подруги, слегка влюблённые в Пашку. Очарованные им - для нежной дружбы.

Мы с Лёшкой болтаем дальше:

- Ты сейчас о сексе не думаешь?

- Всё время думаю.

- Да? Никогда не говорила.

- Так а чего говорить.

- Ну, тоже вариант - обдумывать молча.

- А что, случилось что-то Лёш? Ты ведь всегда о нём думаешь.

- Ну, вот я и подумал: а ты-то думаешь? А то я, как бешеный, трещу про него, а может, тебе эта тема чужда.

Покатываемся от смеха. Юмор  у нас такой дурацкий.

Жёлтые очертания деревьев. Над ними самолёт ползёт  в гору. Сам же чертит её. Медленно. Выше деревьев, выше стран, выше наших метаний.

Внизу океан из золотистых рыбок-листьев. Никто не ловит, никто не смотрит, никто.

А птица парит и всё видит. И всё она знает, - что есть дали, что есть путь...

- Почему мужчины становятся геями?

- От разочарования в женщинах.

- Вот и Пашке жена надоела, живут в разных комнатах. Наверное, женщины - просто нестоящий материал? Или мерзкие? Пашка ненавидит в женщинах бабскость - как он это называет. Не по форме, а по содержанию.

- В тебе её мало. 

- Это его и зацепило. Да толку. Я. Или другая... У него одинаковый набор клея для всех:

Рассказ про шоубиз, где он работал с гламурным певцом-певицей, потом читает стих про "я буду твоей чашкой" или что-то на французском, обязательно намекает, что в прошлой жизни вы были мужем и женой, и именно поэтому во всём совПали - песни, мысли, привычки, книги... И ещё про несчастную предыдущую любовь расскажет, чтоб пожалели.

А дальше - ничего не происходит. Бабы приклеиваются, а  он на каком-то этапе либо предлагает «рвать резко». Либо - быть безропотной подругой, вечно сочувствующей его положению.

- Это для состоятельности. Склеил там, склеил тут - значит, состоялся. Если ни в чём другом не получается... - Лешка прагматичен, он не истерит, он видит.

- Не понимаю я самореализации через склеивание баб.

- Знаешь, Олька, есть такое понятие мизогин - мужчина, который удерживает женщину при себе, но не подпускает её ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Среди них, кстати, геев предостаточно. Мизогины очень мутные. Клеют, но никого не любят. Ты почитай в Инете, там есть об этом. Печорин, кстати, был мизогином, да и сам Лермонтов - тоже.

- Когда мне про мизогинов читать? В магазин идти надо. А не в мизогин...

Я встала со скамеечки, на которой курили с Лёшкой.

-  Ты расстегни джинсы и иди. Вот, скажут, проклятая феминистка - джинсы расстегнула и никому не даёт. Вредная потому что.

Лёшка смеётся.

Угу, никому не даёт. Потому что проклятая феминистка. Идёт она за курицей. Улыбается. И золотистые рыбки листьев - под её крыльями.